Вопрос: Что происходит (в людских умах), когда прекращается культ некоего божества? Оно перестает существовать? Или по-прежнему летает вокруг Земли, словно космический мусор, и с надеждой подает короткие сигналы на мертвой длине волны?

Сравним и сопоставим следующие системы верований:

(А) Над нами довлеет воля Божия, все мы в Его власти. Молиться Богу нужно добросовестно и часто. Бог посылает нам знаки и предостережения, кои надлежит понимать и толковать. Земная жизнь – лишь подготовка к иной жизни, в которой дух отделен от плоти. Бывает, что человек находит способ приблизить это разделение.

(Б) Над нами довлеет воля богов, все мы в их власти. Молиться богам нужно добросовестно и часто. Боги посылают нам знаки и предостережения, кои подлежат восприятию и толкованию. Блаженство духа превыше блаженства плоти, а посему разделение лучшего и худшего есть повод для радости, но не для скорби. Бывает, что человек находит способ приблизить это разделение. Бывает также, что человеку сообщается место, где ему суждено умереть, равно как и место, где суждено ему быть похороненным, дабы он со спокойной уверенностью двигался в сторону тех мест.

По прошествии времени отличия выглядят не столь разительными, хотя нарциссизм и паранойя, ими вызванные, по-прежнему процветают. Одна из причин такого положения кроется во властности монотеизма. Как выразился Артур Хью Клаф: «Других богов не почитай: к чему / Молиться двум, коль можно одному?» Действительно, все силы надо отдавать служению единому Богу, ибо Он знает ответы на все вопросы, дает советы на все случаи жизни и требует безраздельного служения. Христианский Бог никому не передоверяет власть. Он ревниво берется за все дела в одиночку. В свою очередь, языческие и эллинские боги многочисленны и многообразны. Из их числа можно выбрать себе наиболее близких: каждый отвечает за определенное поле деятельности, и каждый волен приближать к себе любимцев из числа людей. Конечно, между богами вспыхивают раздоры, и люди нередко попадают под горячую руку. По собственной прихоти боги могут от тебя отвернуться, а значит, им надо постоянно угождать. Тратиться на очередного белого быка! Ходить перед ними, перед этими многочисленными богами, на цыпочках. А разве у христианского Бога требования скромнее? Вопрос непростой.

Второе неистребимое различие между системами (А) и (Б) касается того, что происходит потом. Согласно обеим системам, существует тело, в котором живет душа, но со смертью душа высвобождается и взмывает вверх: вертикальность – это предпочтительная метафора. И что дальше? Христианство стоит на том, что именно здесь начинается драма нашего бытия. Земная жизнь – это суетный и всего лишь подготовительный этап: ты ютишься где-то на задворках и ждешь, когда же перед тобой распахнет свои двери Главный Чертог. После убогого земного прозябания настанет вечная жизнь в раю или вечная смерть в аду. Настанет Судный день. А дальше встает вопрос об иных материях – материальных. Самым поразительным изобретением галилеян оказалось Общее Воскресение Тела. Платоники считали не только абсурдным, но и отталкивающим представление о том, что мы обречены вечно таскать на себе всю телесную оболочку, вплоть до последнего прыща, бельма или нароста.

В своей патетической предсмертной речи (почти наверняка придуманной Аммианом) Юлиан замечает, что «всякое отделение лучшего элемента от худшего должно внушать радость, а не скорбь». И далее: «С благодарностью склоняюсь я перед вечным богом за то, что ухожу из мира не из-за тайных козней, не от жестокой и продолжительной болезни…» Однако «вечный бог», по сути, не бог, а, скорее, личный гений Юлиана, призванный его охранять, – сам же допустил (или подстроил, или накликал) его уход «в расцвете» сил и славы. Личный гений, заметим, позволил Юлиану расстаться с жизнью всего через полтора года его усилий в деле восстановления эллинского язычества как предпочтительной религии Римской империи – начинания, которому суждено было почить вместе с ним в персидской пустыне.

После такого самопрославления Юлиан «властным тоном порицал» присутствующих за их слезы, «говоря им, что не достойно оплакивать государя, приобщенного уже к небу и звездам». Согласно Гиббону, «это соединение человеческой души с божественной, небесной субстанцией вселенной представляет древнюю доктрину Пифагора и Платона; но оно, по-видимому, несовместимо ни с каким личным или сознательным бессмертием». Чтобы без дрожи созерцать умирание, требуется твердый рассудок. Но в то же время твердый рассудок требуется и для того, чтобы выслушивать, как судит тебя всемогущее божество.

Даже если Юлиан и не произносил своих знаменитых предсмертных слов, христиане взяли верх и сами это знали. В качестве доказательства они не подвергли серьезным карам или гонениям ближайших сподвижников и единоверцев Отступника: те остались теологически безоружными. На протяжении тысячелетия и еще нескольких веков христиане по своему усмотрению распоряжались этой историей и ее основной мыслью, а Юлиан стал в их антипантеоне одним из наиболее одиозных персонажей, которого если и упоминали вслух, то на одном зловонном дыхании с Иродом, Понтием и Иудой, имя его приравняли к обозначению зла, к отрицанию справедливости Господа и Его неуклонной защиты единственно верного монотеистического вероучения. Странно: печатая слово «монотеистический», я каждый раз невольно вспоминаю Э. Ф.

Но подобные притчи редко сохраняются в первозданном виде. Юлиана стали приплетать к историям мучеников, хотя он не имел к ним никакого отношения. Позднее имя его начали упоминать в квазимирском контексте, как возвышенном, так и низменном. В 1491 году Лоренцо Медичи сочинил пьесу, в которой Юлиан уже выведен в качестве не столько средневекового чудовища, сколько трагически погибшего героя эпохи Возрождения. В 1556-м Ганс Сакс (тот самый мейстерзингер) написал пьесу-балладу под названием «Омовение императора Юлиана». В ней Юлиан после охоты на вепря совершает омовение – и в это время лишается своей одежды, похищенной ангелом. Без царственного облачения император становится неузнаваемым для своих приближенных и даже для супруги. Он теряет всю свою власть и все достоинство. Униженный язычник молит христианского Бога о прощении, после чего удивительным образом получает назад – не странно ли, как по-вашему? – и одежду, и трон, и государство.

Первым из независимых мыслителей Нового времени высказался об Отступнике Мишель де Монтень (1533–1592) в своем эссе «О свободе совести». Сам француз под политическим щитом католицизма был стоиком, скептиком, эпикурейцем и терпимым деистом. С детства он говорил на латинском языке и немного владел греческим (тогда как Юлиан с детства говорил на греческом и немного владел латинским). Оба испытывали граничащее с презрением равнодушие к смерти. И оба оказались в эпицентре религиозной вражды. Монтень пережил почти все гугенотские войны, которые терзали Францию между 1562 и 1598 годами и унесли три миллиона жизней.

Свое эссе Монтень начинает с упоминания именно о «той распре, из-за которой Францию наших дней терзают гражданские войны». Одной из причин (и фатальным следствием) такого положения стало то, что Страсти возобладали над Разумом. Даже между «честными и добропорядочными людьми» из правящей католической среды встречалось «довольно много таких, кого страсть увлекает за пределы разумного и заставляет принимать порою решения несправедливые, жестокие и вдобавок еще и безрассудные». И так было всегда: Монтень отсылает нас к раннехристианской эпохе, «когда впервые утверждалась наша религия и с нею начинали считаться законы». «Рвение к ней» вылилось в очищающую ярость, что привела к повсеместному уничтожению языческих книг, «от чего ученые люди понесли ни с чем не сравнимый ущерб; полагаю, что эти бесчинства причинили науке гораздо больше вреда, нежели все пожары, произведенные варварами». Христианские фанатики, например, стремились (и вплотную подошли) к тому, чтобы уничтожить все экземпляры «Анналов» Тацита, причем, как выразился Монтень, «из-за пяти или шести ничтожных замечаний, враждебных нашей вере».